Лайон Де Камп - Башня Занида [Авт.сборник]

До сих пор я вздрагиваю, услышав имя «Салли». Несколько лет назад, когда я еще не был женат, друзья познакомили меня с очень симпатичной девушкой и не могли понять, почему я убежал от нее как от огня. Просто ее звали Салли.

Над новичками в «Роджерсе» издевались очень зло. Учителя относились к этому как к неизбежному злу. Я стал любимой мишенью, и издевательства надо мной не ослабли, как над другими, по прошествии нескольких недель. Так прошел первый год. Однажды утром, в марте 1928 года, я проснулся от того, что пять или больше мальчиков держали меня за руки и за ноги, а один из них пытался запихнуть мне в рот кусок мыла.

— Смотри, чтобы он не укусил тебя, — сказал один из них.

— Лучше бы напоить его касторкой, — хихикал другой.

— Где ее взять. Зажми ему нос, тогда он откроет рот.

— Надо было нарезать мыло маленькими кусочками, пены было бы больше.

— Давай его пощекочем — у него начнется припадок.

— Смотри, пена пошла, как из гейзера.

— Хватит кричать, Салли, — обратился один из них ко мне. — А то намажем мылом глаза.

— А что, давай намажем. Из него выйдет отличный красноглазый монстр. Знаешь, как он сверкает глазами и вопит, когда разозлится.

— Давай острижем его наголо. Вот смеху-то будет.

Мои крики все-таки привлекли внимание одного из преподавателей, который резко приказал мучителям отпустить меня. Они повиновались, я сел на койке, выплевывая куски мыла.

— Что здесь происходит? — строго спросил преподаватель. — Вы отлично знаете, что такое поведение запрещено. Десять кругов каждому!

Это была одна из форм наказания в «Роджерсе». Нужно было пройти определенное количество кругов вокруг плаца с винтовкой на плече. У каждого курсанта была винтовка «спрингфилд» образца 1903 года со сточенным бойком, на тот случай, чтобы детки не поубивали друг друга, если им удастся достать патроны. Я надеялся, что моих мучителей, по меньшей мере, исключат, и пришел в ярость от такого легкого наказания. Они же, напротив, пришли в негодование от столь, на их взгляд, сурового к себе отношения, и заорали с выражением оскорбленной добродетели на лицах:

— Но, мистер Уилсон, сэр, мы только хотели поиграть с ним!

Тогда я не знал, что частные школы не исключают внесших плату учащихся, разве только за очень уж гнусные поступки. Не могут себе позволить поступать иначе. Мальчики отмаршировали по десять кругов и возненавидели меня на всю жизнь. Они посчитали меня ябедой, потому что мои крики привлекли внимание мистера Уилсона, и с тех пор стали придумывать более изощренные издевательства. Действовали они теперь более тонко. Запихивать мыло в рот? Как это грубо. Они прятали части моего обмундирования, бросали конский навоз и другие мерзости в постель, ставили мне подножки во время марша, чтобы я растянулся в грязи вместе с девятифунтовой винтовкой.

Я часто дрался, всегда оставался поколоченным, обычно меня ловили и назначали наказание за нарушение правил школы. Как я гордился, когда разбил в кровь нос одному мальчику, что, впрочем, не привело ни к чему хорошему — он подстерег меня в бассейне и чуть не утопил. Я был так напуган, что не посмел назвать имена моих мучителей, когда преподаватели при помощи искусственного дыхания привели меня в чувство.

— Ормон, мы знаем, что тебе приходится выносить, — сказал Уилсон, — но не можем же мы приставить к тебе телохранителя. И не стоит постоянно жаловаться, от этого будет только хуже.

— Но что мне делать, сэр? Я стараюсь соблюдать все правила.

— Не в этом дело.

— А в чем? Я ничего не сделал этим ребятам, они же постоянно издеваются надо мной.

— Во-первых, ты можешь лишить их удовольствия видеть себя вопящим и раздающим удары, которые никогда не достигают цели… — Уилсон побарабанил по столу костяшками пальцев. — Мы уже встречались с таким отношением курсантов к другим мальчикам, похожим на тебя, и знаем, что делать в такой ситуации. Давай смотреть правде в лицо, ты — не похож на других.

— Чем?

— Ты говоришь, как взрослый.

— Но ведь вы именно этому пытаетесь научить нас на уроках английского языка?

— Конечно, но здесь другое. Не спорь, я ведь пытаюсь помочь тебе. Ты споришь по любому поводу и часто оказываешься прав. Не ждешь же ты, что тебя будут любить люди, которым ты постоянно доказываешь, что они — дураки.

— Но люди должны…

— Именно так, должны, но не делают. Ты не можешь изменить мир в одиночку. Если бы у тебя были мускулы, как у Джека Демпси, тебе многое прощали бы, но у тебя их нет. Поэтому предлагаю прибегнуть к защитной тактике. Не обращай внимания на их выпады и оскорбления. Никогда не спорь, никогда не жалуйся, никогда не критикуй. Улыбайся стеклянной улыбкой, даже когда хочется разорвать их на части. Говори просто и соглашайся со всем, что бы ты ни услышал. Не то чтоб я советовал тебе прикинуться трусом, но другого выхода нет. Если бы мы могли сделать из тебя спортсмена…

Учебный год почти закончился. Через пару недель я вернулся домой. Пожаловался на порядки в академии и попросил вернуть меня в среднюю школу Нью-Хейвена. Мои родители не согласились, аргументировав свой отказ тем, что в «Роджерсе» я получу лучшее образование, чем в местной школе. Они были правы.

Однажды на пустыре я повстречал старых знакомцев из средней школы. Они побили меня по-настоящему, до крови и синяков на лице. Я понял, что какими бы ужасными ни были мальчики из «Роджерса», среди них не было самой гнусной разновидности — тупого мускулистого хама, оставленного несколько раз на второй год в средней школе, который борется со скукой, издеваясь над более слабыми одноклассниками. Больше я не жаловался на порядки в «Роджерсе».

Люди вспоминают школьные года как золотое время своей жизни. Психологи убеждали меня в том, что дети, какие бы страдания они ни пережили, помнят из детства только самое приятное и потом идеализируют свои воспоминания.

По моему мнению, обе категории не правы. У меня было ужасное детство, и мысли о нем все так же остры и мучительны, как и сорок лет назад. Достаточно мне погрузиться в воспоминания о моем золотом детстве, и я лишаюсь аппетита.

Во-первых, я всегда относился с ненавистью ко всем видам шумных игр и грубых развлечений, а детство полно ими, если, конечно, ребенок — не инвалид или не выходит из дома по другим причинам. Я всегда обладал несколько обостренным чувством собственного достоинства, и любые шутки или насмешки мгновенно наполняли меня убийственным негодованием. Я всегда ненавидел грубые шутки. Когда меня спрашивали, люблю ли я шутки, ответом было четкое «нет». Мне хотелось убить шутника, и это желание преследовало меня на протяжении многих лет. Чувство юмора, которым обладаю я, находит свое выражения в метких коротких остротах, так любимых моими учеными друзьями и совершенно непонятных остальным людям. В эпоху дуэлей я, наверное, чувствовал бы себя более комфортно, и не потому, что стал бы завзятым дуэлянтом, а потому, что люди более внимательно относились тогда к своим высказываниям и думали о последствиях.